Солдатская сага - Страница 36

Раздражавший нас по утрам своим дорогим костюмом, часовыми растяжками медленными и нудными исполнением простейших движений и ударов, прапорщик предстал предо мною в совсем ином, судя по всему, истинном своем облике. И я воочию узрел живую машину для быстрого и эффективного убийства себе подобных. Не было эластика, кроссовок и неспешных движений, но это не главное — ощутимая перемена произошла в самом облике, в самой сути. Нанося просто чудовищные удары, мужик видел перед собой не обмотанный веревками столб, а противника, которому эти удары предназначались. Правда, об этом я узнал чуть позже из слов самого же прапорщика.

Сегодня он был в обыкновенных солдатских х/б и высоких ботинках, но наносил все тот же удар из той же виденной-перевиденной нами связки: корпус вполоборота, наполовину вытянутые, ладонями вниз, расслабленные руки на уровне груди, и сам удар — что-то среднее между прямым и боковым, передним срезом каблука и подошвы в область голени воображаемого противника. Нечто похожее есть в таиландском боксе. И так монотонно, без перерывов, раз за разом — десять правой, поменялся — десять левой, и вновь смена стойки.

Что творилось со столбом. Он дрожал, сотрясался от бетонированного основания до самой верхушки. Колебался с заметной глазу амплитудой и при этом гудел, как колокол.

Смотреть на все это было страшно: нечеловеческая сила ударов, хладнокровный расчет и, главное, странная какая-то деловитость, рутинная монотонность, с которой прапорщик тренировался.

Я завороженно смотрел на него минут двадцать; прапорщик не обращал на меня никакого внимания и не останавливался. Я представил, что пропускаю такую «комбинашку» на ринге или в бою и почти ощутимо почувствовал хруст собственных костей. Невольно вздрогнул и дал себе слово никогда не иметь с прапорщиком никаких дел и вообще даже не подходить к нему. С этим я и вернулся в палатку. Но на следующее утро я и еще трое моих сослуживцев начали двухнедельную осаду прапорщика.

* * *

Очень редко, но случается, что даже в армии подхалимаж не проходит. Исключительные случаи… и всегда неожиданные.

Сговорившись ночью, мы во время физзарядки отделились от вяло разминающейся братии, и двинулись на площадку. Держались, насколько это возможно для старослужащих, вежливо, и речь наша была вполне нормальной:

— Товарищ прапорщик! Вы бы нас чему научили, а то нам надо… В полку же в этом деле никто не рубит!

Прапорщик развернулся к нам лицом, бегло, но внимательно осмотрел развязные фигурки дедов, задержал на мгновение взгляд на мне, видимо, узнав вчерашнего соглядатая, а потом как-то нехорошо улыбнулся и тихо спросил:

— На шпагат садитесь?

Мы удивленно замялись и не в лад протянули:

— Нет!

Прапорщик неопределенно кивнул, как бы недоумевающе поднял левую бровь и коротко отрезал:

— Свободны!

Нам не оставалось ничего другого, как развернуться и уйти. Мы так и сделали, но на следующее утро вернулись снова. Правда, с просьбами о наставничестве пока не подходили, а стали самостоятельно заниматься рядом, по возможности перенимая, или просто копируя то, что делал он.

За полтора года до армии меня примерно таким же способом отшили каратисты, у которых я потом проходил первые азы искусства реального поединка. Я вовремя вспомнил об этом и сказал ребятам, что прапорщик нас просто проверял. На самом же деле вопрос о нашем ученичестве практически решен. По моим наблюдениям, у профессионалов есть одно уязвимое место, если профи действительно профи, то он не потерпит рядом с собой дилетанта и либо начнет его выживать, либо станет подтягивать. Оказался прав…

Две недели, не считая одного трехдневного перерыва на операцию, мы каждое утро приходили на площадку и по полтора-два часа тянули связки и молотили столб. До шпагата, правда, было еще далеко, да к тому же на третий-четвертый день интенсивных растяжек мышцы заболели так, что ни я, ни мои друзья уже при прямых ногах не доставали до земли даже кончиками пальцев. Но отступать нам было поздно, и мы, если получалось, приходили на площадку и по вечерам. Теперь даже самые недоверчивые убедились, на что способен прапорщик.

Дней через десять он сдался: подошел утром еще до того, как мы начали свои жалкие потуги, и спросил:

— Сколько вас?

— Трое.

— А еще один где?

— Надоело…

— Вечером свободны?

Мы переглянулись:

— Да че там — свободны!

— Хорошо. Немного разомнитесь, тянуться не надо. Подойдете в девятнадцать ноль-ноль. Ясно?

Кто-то поинтересовался. Как нам к нему обращаться. Он коротко ответил:

— Славик.

Хорошее обращение для армии!

* * *

Тот, кто служил, прекрасно знает, что армия, предельно обостряя интуицию, всерьез и надолго подавляет интеллект. Во всяком случае — у солдат. Поэтому все, что рассказывал Славик о себе, мы принимали за чистую монету и лишних вопросов, как правило, не задавали. Тем более, что это и не принято было: посторонних вопросов он не любил и зачастую попросту на них не отвечал, как будто мы и не спрашивали. Кроме того, Славик был очень немногословен.

Теперь, правда, по прошествии десяти лет, сопоставив разрозненные факты и обрывки разговоров, я кое-что о Славике для себя уяснил.

Прапорщик Вячеслав Юрьевич Лепилов не был тем, за кого себя выдавал. Я совершенно уверен, что под этим видом скрывался элитный офицер одной из спецслужб. Ориентировочно, исходя из его тридцатилетнего возраста, можно предположить, что он был в чине капитана, а может, и майора, и, скорее всего, представлял разведуправление или войска КГБ. Вполне возможно, что в нашей воинской части этот человек готовился к какой-либо своей операции, а может быть, и что более вероятно, его у нас просто зачем-то спрятали на полгодика — отпуск на курорте «Файзабад» — слишком уж вольготно он провел эти шесть месяцев. Есть много фактов, подтверждающих мои предположения. Но я начну с главного — с его «легенды».